А на улице снег... А на улице снег, а на улице снег, А на улице снег, снег. Сколько вижу там крыш, сколько вижу там слег, Запорошенных крыш, слег! А в скиту моем глушь, а в скиту моем тишь, А в скиту моем глушь, тишь. Только шорох страниц да запечная мышь, осторожная мышь, мышь. А за окнами скрип, а за окнами бег, А над срубами – снег, снег... Сколько всяких там гор! Сколько всяких там рек! А над ними все – снег, снег... Затопляется печь, приближается ночь. И смешаются – печь, ночь. А в душе моей свет. А врази мои – прочь. И тоска моя – прочь, прочь. Загорается дух, занимается дых. (А на улице – снег, снег.) Только шорох страниц. Да свечи этой вспых. (А за окнами – снег, снег). А в кости моей – хруст. А на жердочке – дрозд. Ах, по жердочкам – дрозд, дрозд. И слова мои – в рост. И страда моя – в рост. И цветы мои – в рост, в рост. А за окнами – снег. А за окнами – снег. А за окнами – снег, снег. Из-за тысячи гор. Из-за тысячи рек. Заколдованный снег, снег... 1968 Дорога Серебристая дорога, серебристая. Лес да горы, снег да лунный порошок. Вечер брызгами охотничьего выстрела В небе скважины горящие прожег. И над пропастью, тенями перекрытою, Задремали придорожные столбы. И мерещится за каждою ракитою Теплый запах от невидимой избы. Может, скрытый кедрачами и березами, Где-то рядом здесь прислушался марал, Как трубит ему оленьими совхозами Затуманенный лесистый перевал. А дорога вверх под сумеречным пологом Продолжает свой медлительный подъем, Хорошо бы там с кочующим геологом Развести костер на облаке ночном. Лес да горы, снег да пропасти отвесные. Не боюсь тропой рискованной пройти. Вот ступлю на ту хребтину поднебесную – И пойду уже по Млечному Пути. 1952 Черная баллада (по мотивам старинных песен) - Ой ты, Ваня, Ваня. Ваня, мой Иван! Что же ты наделал?! Мать родную утопил, В черну прорубь опустил. Что же ты наделал?! Руки вскинула голубонька, Закусила больно губоньку, На порог упала. То ли ворон за трубой, то ли сыч Закричали: - Магарыч! - Магарыч! Что-то взвыло, что-то ухнуло в трубе, Крысы, мыши побежали по избе: Ой, карга старуха, Ни дупло, ни брюхо! Полно с печки смотреть Да вздыхать. Полно Ваньку опивать, Объедать. Будет Ваня сам большой, Будет Ваня пировать, Будет женку одевать, Заживет, куда там! - Ой ты, Ваня, Ваня, Ваня, мой Иван, Что же ты наделал?! Черный ветер шасть на лавку в избе, Разрыдался по чьей-то судьбе. То ли сыч, то ли вран, Прямо в избу Иван, Прямо в женку, прямо черный наган: - Только пикни! Изба содрогнулась, а двери – молчок, Лишь темную пряжку прядет паучок. За печью, в подполье, во тьме сундуков Сидит он, проклятый, уж сотни веков... - Ой ты, Ваня, Ваня, Ваня, мой Ива-а-ан! Ой! – Выстрел! Изба простонала. А двери – молчок. ... О страшная память! О злой паучок! О древняя песня из тьмы избяной! Когда это было? Под крышей какой? Ты помнишь? Ты слышишь? Стой! ................ - Мамка! Мамуся! Что же ты, мамка, Лежишь на полу-то? С полу-то люто, Мороз. - Мамка! Мамуся! А мы ведь на лыжах С Тузиком рыжим Ходили за волком. - Мамка! Мамуся! Темно без огню-то, Скребут по углам... Хлебушка, мам... - Глянь-ка, маманька: А что же папанька – Смирный такой и На брусе висит? - Ма-а-ама!!! .............. ...Ты помнишь? Ты слышишь?.. Стой! 1957 Лесные загривки... Лесные загривки. Болота, болота. Здесь грустно кому-то и жалко кого-то. Здесь черные тряси – лешачьи качели, И чьи-то во мхи деревеньки засели, Засели, заплыли – и все позабыли,- Как предки у речек скиты городили, И сеяли хлеб старички-мухоморы, И сказки слагали в сугробах Печоры. И все, что им снилось, во мхи превратилось, И сердце мое здесь давно заблудилось. И только над лесом, припомнив кого-то, Куда-то проходит патруль самолета. И сердце блуждает, ко мхам припадает, И чьи-то все норы прощупать желает, И чем-то прогрезить, во что-то поверить И что-то волхвующей песней измерить. И чую, что здесь, у какой-то запруды, Укрылись мои самоцветные руды. И я их открою, и я их достану, И к тайнам земли припадать не устану. 1961

*** И вновь кладбище. Сосны и трава. Ограды. Плиты. И цветы кипрея. И жалкие надгробные слова, Что не прочтешь без страха, не краснея. И только слышишь – скрипнул коростель. Да чуешь гул со сводов мирозданья... И вот – стучит бессменная капель: Ни имени. Ни отчества. Ни званья. 1962 В долинах пестрели... В долинах пестрели зацветшие злаки – А мы уходили. В просторах шумели прохладные реки – А нас провожали. Тревожная песня. Военные годы. Солдатские взводы. В долинах пестрели зацветшие злаки – А мы уходили. Над нами стояло высокое небо – А мы не смотрели. За нами кричали задорные птицы – А мы не слыхали. Тогда ведь с тобою мы были солдаты. Ты помнишь? Солдаты. Над нами стояло высокое небо – А мы не смотрели. В ночах загорались прекрасные звезды – А мы воевали. В лугах дожидались покосные песни – А мы умирали. Карпатские горы, дунайские воды, Бои, переходы. В ночах загорались прекрасные звезды – А мы воевали. Но в травах горящих и в лавах кипящих Мы к жизни тянулись И в каждой пещере, бросаясь на зверя, Людьми оставались. И снилось нам это бессмертное лето Из грома и света, И в травах горящих и в лавах кипящих Мы к жизни тянулись. Пускай же пестреют зацветшие злаки – Мы все их покосим. И что нам от крови багряные реки? Ведь мы их не просим. За снежные горы, за теплые воды Кочуйте, восходы! Пускай же пестреют зацветшие злаки – Мы все их покосим! 1962 *** Уж, видно, тот нам выпал жребий У края Млечного Пути: Живую душу в мертвом небе К живому солнцу унести. 1962 *** А сколько их было за наших столом! А сколько добра красовалось на нем! А сколько высоких речей раздалось! А сколько веселых ковшей испилось! И во они нынче – грозою гроза, И нашею солью – да нам же в глаза. И мы повторяем забытый урок: И жито забыто, и пиво не впрок. 1968 Стихи о Николае Тряпкине Не бездарна та планета, Не погиб еще тот край, Если сделался поэтом Даже Тряпкин Николай. Даже Тряпкин Николай Ходит прямо к Богу в рай. И Господь ему за это Отпускает каравай. Отпускает каравай И кричит: «Стихи давай! А врагов твоих несчастных Я упрячу в гроб-сарай. И в твоем родном районе Я скажу любому дому: Дескать, Тряпкин – в пантеоне, Ставьте памятник ему. Заявляю, дескать, прямо – И с того, мол, и с сего: Для таких не жалко храма, Пойти песенки его. Ты же, Тряпкин Николай, Заходи почаще в рай. Только песенки плохие Ты смотри не издавай. А не сделаешь такого, Я скажу, мол: «Ах ты, вошь!» И к Сергею Михалкову В домработники пойдешь». 1973 Скоро к вечному пределу... Скоро к вечному пределу Стану отплывать. Захвачу я со стихами Лучшую тетрадь, Разверну ее пред Богом И прочту о том, Как я сажал я здесь картошку За своим двором; Как я валенки зимою Утром подшивал, А потом в лесу дровишки ночью воровал; И как в поле за граблями, Дома у свечи Добывал я эти песни И свои харчи... Бог стихи мои похвалит, Скажет: «Вот поэт! Избирать умел для песен Деловой предмет. Эй вы, ангелы связные! Кройте поскорей. Попросите к нам Кольцова И его друзей: И Есенина и Бернса – Знатных мужиков. Жаль, что нету Гесиода: Верой не таков. Но и он по телеграфу Будет извещен, Что явился к нам достойный С посевных сторон, Что стихов за ним хороших – Непочатый край, Что зовут его в России: Тряпкин Николай». 1982 Эволюция Что вынес я из жития земного? В чем суть и соль истории людской? Один берет за шиворот другого, А иначе ухватит тот, другой. Один другого гнет и понукает, А тот, другой, стремится ушмыгнуть. Из коновода Цезарь вырастает И в гордости спесиво пятит грудь. Один другого тискает под прессом И все хотит подбавить, охламон! И пресс такой не явится прогрессом. Когда тебя не выжмут, как лимо. И вот приходят Фультоны и Куки, Философы, юристы – и конвой. И вот уже тебя – под пресс науки, - Не под капустный пресс, а паровой! И жмут тебя все блага индустрии, Да так нажмут, что прост – красота! А вкруг станков поэты и витии И все услуги Красного креста... И вот уже – новейшие законы, И вот уже – новейший инженер. И жмут тебя фотоны и протоны И весь комфорт сверхмощных атмосфер. А ты, забыв все выдохи и вдохи, Кричишь: «Даешь!» (и никаких гвоздей!) И все поешь, как сын своей эпохи, Что нет счастливей участи твоей. А между тем, лишь погляди спокойней, - Вот он – итог свершений мировых: Все тот же пресс, все та же маслобойня, А ты в конце – все тот же самый жмых. И вот он – круг призвания земного, И вот он – круг истории людской. И нет пока что выхода другого, И нет пока истории другой. 1982