О.Дозморову от Б.Рыжего Мысль об этом леденит: О лег, какие наши го ды, а сердце уж разбито, нету счастья у него, хоть хорошие мы поэ ты, никто не любит на с – человечество слепое, то все его вина, мы погибнем, мы умрем, О лег, с тобой от невнима ния – это так знакомо – а за окнами зима, а за окнами сугробы, неуютный грустный вид. Кто потащит наши гробы, кто венки нам подарит? 1996 *** В России расстаются навсегда. В России друг от друга города столь далеки, что вздрагиваю я, шепнув «прощай». Рукой своей касаюсь невзначай ее руки. Длиною в жизнь любая из дорог. Скажите, что такое русский бог? «Конечно, я приеду». Не приеду никогда. В России расстаются навсегда. «Душа моя, приеду». Через сотни лет вернусь. Как малость, милость, что за грусть – мы насовсем прощаемся. «Дай капельку сотру». Да, не приеду. Видимо, умру скорее, чем. В России расстаются навсегда. Еще один подкинь кусочек льда в холодный стих... И поезда уходят под откос... И самолеты, долетев до звезд, сгорают в них. 1996, апрель Одной поэтессе ...Слоняясь по окраинным дворам, я руку жал убийцам и ворам. Я понимал на ощупь эти руки: не раз они заламывались в муке. Ты жаждешь денег? Славы? Ты? Поэт? Но, извини, как будто проще нет пути, чтоб утолить подобны страсти: воруй, и лги, и режь, и рви на части. ...Кто в прошлой жизни нищим все раздал, в богатстве, славе жил, а умирал в пещере мрачной, в бедности дремучей, тот в этой жизни – и представься случай 0 (с гордыней ведь не справится душа) ни жалости не примет, ни гроша. 1996 Робинзон Что воля для быка, Юпитеру – тюрьма. В провинции моей зима, зима, зима. И хлопья снежные как мотыльки летают, покуда братья их лежат и умирают, - коль жизни их сложить, получатся века. Но разве смерть сия достойна мотылька? В провинции моей они огня искали... Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли последней степени безумья и тепла, чтоб черным пеплом стать душа моя могла. Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне. Я мальчиком читал рассказ о Робинзоне: на острове одном, друзья, он жил один. Свидетель бурь морских, бежавший их глубин, он жил, он строил дом, налаживал хозяйство, тем самым побеждал судьбы своей коварство. Но все же, думал я, ведь Робинзон умрет, и обветшает дом, и разбредется скот, - как, право, жутко жить без друга и без бога. И страшно было мне, что мысль моя жестока, но все-таки, друзья, всем сердцем я желал, чтоб судно новое у тех погибло скал. 1996, май

*** Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь, в белом плаще английском уходит прочь. В черную ночь уходит в белом плаще, вообще одинок, одинок вообще. Вообще одинок, как разбитый полк: ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк. Вот мы сидим в кафе и глядим в окно: Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О. Вспомнить пытаемся каждый любимый жест: как матерится, как говорит, как ест. Как одному: «другу», а двум другим он «Сапожок» подписывал: «дорогим». Как говорить о Бродском при нем нельзя. Встал из-за столика: не провожать, друзья. Завтра мне позвоните, к примеру, в час. Грустно и больно: занят, целую вас! 1997 Кусок элегии Дай руку мне – мне скоро двадцать три – и верь словам, я дольше продержался меж двух огней – заката и зари. Хотел уйти, но выпил и остался удерживать сей призрачный рубеж: то ангельские отражать атаки, то дьявольские, охраняя брешь, сияющую в беспредметном мраке. Со всех сторон идут, летят, ползут. Но стороны-то две, а не четыре. И если я сейчас останусь тут, я навсегда останусь в этом мире. И ты со мной – дай руку мне – и ты теперь со мной, но я боюсь увидеть глаза, улыбку, облако, цветы. Все, что умел забыть и ненавидеть. Оставь меня и музыку включи. Я расскажу тебе, когда согреюсь, как входят в дом – не ангелы – врачи и кровь мою процеживают через тот самый уголь – если б мир сгорел со мною и с тобой – тот самый уголь. А тот, кого любил, как ангел бел, закрыв лицо, уходит в дальний угол. И я вишу на красных проводах в той вечности, где не бывает жалость. И музыку включи, пусть шпарит Бах – он умер, но мелодия осталась. 1997 *** Как пел пропойца под моим окном! Беззубый, перекрикивая птиц, пропойца под окошком пел о том, как много в мире тюрем и больниц. В тюрьме х***во: стражники, воры. В больнице хорошо: врач, медсестра. Окраинные слушали дворы Такого рода песни до утра. Потом настал мучительный рассвет, был голубой до боли небосвод. И понял я: свободы в мире нет и не было, есть пара несвобод. Одна стремится вопреки убить, другая воскрешает вопреки. Мешает свет уснуть и, может быть, во сне узнать, как звезды к нам близки. 1997